Потому что искусство поэзии требует слов,
Я -- один из глухих, облысевших, угрюмых послов
Второсортной державы, связавшейся с этой.
Не желая насиловать собственный мозг,
Сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
За вечерней газетой.


Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
В этих грустных краях, чей эпиграф -- победа зеркал,
При содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя,
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, --
Это чувство забыл я.


В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны
Стены тюрем, пальто, туалеты невест -- белизны
Новогодней, напитки, секундные стрелки,
Голоса домовых, безнадежная власть мелочей.
Пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей --
Деревянные грелки.


Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
К сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
Видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
Но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут --
Тут конец перспективы.


То ли карту Европы украли агенты властей,
То ль пятерка шестых остающихся в мире частей
Чересчур далека. То ли некая добрая фея
Надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор -- не кричать же слугу --
Да чешу котофея...


Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
Времена, неспособные в общей своей слепоте
Отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
Чтоб спросить с тебя, Рюрик.


Зоркость этих времен -- это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
Но плевком по стене. И не князя будить, а динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора.
Только ждать топора да зеленого флага...